В этой статье размещены Дневники Святителя Николая, Архиепископа Японского за 1870-1876гг, 1879-1880гг, 1881г, 1882г, 1903-1905гг.
скачать архив здесь
Мне привезли их из Японии студенты СахГУ, когда проходили там стажировку. Эти дневники были выпущены отдельной книгой в 1994г Издательством Хоккайдского Университета. О том, как японские ученые нашли записи, считавшиеся утраченными, и расшифровывали, заинтересовывали русских историков, которые стали им помогать, рассказывается в предисловии. Поистине титанический труд был ими сделан и низкий поклон им за произведенное усердие ибо чтение дневников позволяет представить насколько выдающейся личностью был Св.Николай (Касаткин) и как закономерно прославление его в 1970г. Русской Православной Церковью в лике святых с наименованием "равноапостольный".

Удивительно его отношение к выпестованной им Церкви, которое он выказывает в своем дневнике

"24 Апреля (7 Мая) 1905. Фомино воскресенье.

До сих пор я крайне бережно обращался с юною Японскою Цер­ковью, стараясь не производить ни малейшего давления из опасения, что юная впечатлительность примет отпечаток слишком глубоко, и это отзовется некоторого рода болезненностью. При всех избраниях я почти всегда молчал, давая им полную свободу избирать или нет, и углубляя тем семя соборности церковной. Поэтому и сегодня я хотел, чтобы избрание было их делом. Но следует показать и то, что епископ своею властью, без избрания церковного, может поставить свя­щенника и диакона. Такого примера еще не было здесь, и он ныне будет".

Именно такое уважение к выбору его духовных детей и привело к тому, что во время русско-японской войны Японская Православная Церковь молилась за победу Японии, а он в алтаре - за победу русского оружия. Вот строки из его дневника об этом драматическом решении

"25 Января (7 Февраля) 1904. Воскресенье.

Литургия совершена соборне, как и всегда; христиан в церкви было не меньше обыкновенно; не-христиан же, кажется, ни одного.

С половины 12-го часа, когда кончилась обедня, до половины 3-го пополудни у служащих церкви шло совещание. Всех участвующих было 45 человек. Когда составлены были решения, известили меня, и я отправился на собрание во 2-й этаж в полукруглую комнату. Иван Акимович Сенума прочитал мне написанные пункты решений, сопрово­ждая пояснениями. 1., все поголовно желают, чтоб я остался; 2., из 45-ти шесть голосов за то, чтоб я жил в Миссии, а для безопасности в том посольстве, которому поручены будут русские; 3., чтоб наняты были два человека: один — безотлучно быть при входных в Миссию дверях, другой — ночью охранять Миссию внутри и наблюдать за главными воротами; 4., чтоб из трех ворот в Миссию двое были за­творяемы с зажжения фонарей, и прочие маловажные пункты.

Павел Накаи еще прибавил: " Чтобы для всех был очевиден патрио­тизм христиан Православной Церкви, желательно: 1., чтобы хрис­тиане делали пожертвования на войну, 2., чтобы предложены были для употребления на войне переводчиками, знатоки русского языка из христиан, даже из учеников Семинарии". Все одобрили и это.

Я молча все выслушал и ответил на все пункты, в иных кое-что исправляя. На первый я сказал следующее. "Меня радует ваше желание, чтоб я остался здесь, так как это показывает вашу заботли­вость о церкви. Ваше желание вполне совпадает с моим, и я думаю, что оно согласно с волей Божией. Признаюсь, мне приятнее было бы уехать в Отечество, где я не был 23 года; но утром, во время совер­шения предпричастного правила, совесть меня укорила за это пополз­новение оставить без призора столь юную церковь, и я твердо и радост­но решился остаться.
Оставшись, я буду делать, что досели делал: заведывать церковными делами, переводить Богослужения. Но в совершении Общественного Богослужения, пока война не кончится, участвовать не буду по следующей причине: во время Богослужения я вместе с вами молюсь за Японского Императора, за его победы, за его войско. Если я буду продолжать делать это и теперь, то всякий может сказать обо мне: "Он изменник своему Отечеству". Или напро­тив: " Он лицемер: устами молится за дарование побед Японскому Императору, а в душе

желает совсем противного". Итак, вы совер­шайте Богослужения одни и молитесь искренно за вашего императора, его победы и прочее. Любовь к Отечеству естественна и священна. Сам Спаситель из любви к Своему земному отечеству плакал о несчаст­ной участи Иерусалима. Итак, начнется война, служите молебен о даровании побед вашему воинству; одержит оно победу, служите бла­годарственный молебен; при обычных богослужениях всегда усердно молитесь за ваше отечество, как подобает добрым христианам-патриотам. Я, по возможности, буду приходить в церковь на Всенощ­ную и Литургию и стоять в алтаре, совершая мою частную молитву, какую подскажет мне мое сердце; во всяком случае первое место в этой молитве, как и всегда, будет принадлежать Японской Церкви — ее благосостоянию и возрастанию. Думаю, что употребление колоко­лов на это время лучше прекратить, чтоб не раздражать и не вызывать на грубые поступки тех, которые не успели, или не хотели понять, что здесь не русская церковь, а вполне японская; христиане и без звона знают, что с 6-ти часов Всенощная, а с 9-ти на утро Обедня. Впрочем, обо всем этом нужно поговорить с Министром Внутрен­них Дел и с полицмейстером. Пусть избранные между вами отпра­вятся в министерство и прежде всего попросят охраны всем здешним зданиям, так как это — принадлежность Японской Правословной Церкви, потом спросят — употреблять звон, или нет; наконец, ска­жут, что я остаюсь и попросят также охраны для меня". (Причем, мне заявили, что такой комитет — "ийн"* на всякий случай уже избран — отец Петр Кано, Савва Хорие и Василий Ямада составляют его.)

Что касается до перехода в другое место для житья, то я от этого отказался. На нанятие двух человек согласился, на затвор ворот тоже. Положили еще было нанять двух полицейских, кроме тех, что приста­влены сюда от полицейского ведомства; на это я не согласился, — было бы излишне и отчасти не деликатно относительно казенной охраны, — как будто мы не довольны ею.

Павлу Накаю я сказал, что его мысль о пожертвовании христиан на военные нужды хороша, пусть исполняют ее. "Что же до предло­жения переводчиков к войску, то это неудачное соображение: и без того вас всех подозревают, что вы русские шпионы (ро-тан)*; тогда сказали бы, что мы постарались наших шпионов втиснуть в самые важные места, чтоб оттуда искусными путями передавать известия русским". Все засмеялись, и мысль Павла Накаи, очевидно, провали­лась.

Заведующим школами я сказал, чтоб занятия неукоснительно и пра­вильно продолжались, как всегда. "Ученикам Семинарии еще рано думать о войне, — их время придет потом" . . .

В половине 5-го часа я отправился в Посольство, чтоб заявить Посланнику, что остаюсь здесь. Но, увы! Оказывается это не так просто решимым делом. Барон Розен с семейством и со всеми посольскими готов к отъезду, только ждет из Петербурга указания, какому из ино­странных посланников поручить здесь протежирование остающихся русских. На мое заявление, что я решил остаться, что и японские хри­стиане просят меня об этом, он ответил:

—Хорошо. Я скажу тому Посланнику, на которого укажут, чтоб он спросил у японского правительства, можете ли вы остаться?

—Но ведь вам барон Комура уже сказал, что русские, желающие остаться, могут, и что они будут охраняемы.

—Он разумел частных русских, а вы официальное лицо.

—Я при Посольстве не состою, а моего епископского положения японское правительство официально нигде не признало и не утвердило; стало быть для них я частное лицо.

—Это еще вопрос. Во всяком случае, об этом будет спрошено.

—Но только, пожалуйста, не чрез французского и немецкого посланников, —они католики, —могут поставить вопрос так, что на него последует ответ: "Непременно пусть уезжает". Если Православ­ная Церковь расстроится здесь с моим отъездом, то католику это может быть только приятно.

—Но вы затрудните японское правительство.

—Я постараюсь держаться скромно и незаметно, так чтоб меня и не видно было здесь, — охрана не будет трудна.

—Поедемте; для вас на французском пароходе и место взято.

—Очень благодарен, но помогите здесь остаться.

—В таком случае сделайте вот что: пусть ваши христиане отпра­вятся к министру внутренних дел и спросят у него, можете ли вы остаться и будете ли, как должно, охраняемы?

—Христианам идти к министру у нас уже и решено. Завтра же отправятся и прямо предложат этот вопрос. Я вас уведомлю об ответе министра.

На этом я расстался с бароном Розеном. А вернувшись домой, по­слал уведомить членов "иин" 'а, чтоб завтра утром непременно собра­лись сюда, ибо немедленно надо отправиться к министру внутренних дел.

Здесь в Семинарии учатся японскому языку два русских мальчика из Порт-Артура, чтоб быть потом переводчиками. Приходили спраши­вать: "Им уезжать, или оставаться? "

Но куда же уезжать? В Порт-Артур теперь и попасть трудно. При­том, к кому им там? У одного (Легасова) родителей совсем нет, — убиты были в Китайскую войну, а дядя уехал, кажется, в Россию; у другого (Романовского) родители вернулись в Россию. Оба они каза­чата. Они и сами больше склонны к тому, чтоб остаться и продолжать занятия. Конечно, им трудно будет. Сказал им терпеть и молчать, по пословице: "терпи казак, атаман будешь"; улыбнулись и ушли.

Катихизатор из Хацивоодзи, Матфей Юкава, явился встревоженный, узнать, что я предпринимаю по случаю войны? Я успокоил его, сказав, что не оставлю церковь, остаюсь здесь. Роняя слезы, ушел.

Катихизатор из Одавара, Павел Осозава, явился совсем за другим: в Ооисо христианина надо завтра отпевать; из богатого дома, молодого доктора, умершего здесь, в Токио, но которого тело доставили домой для погребения. Просят певчих, регента, диакона, одинаковых обла­чений для всех служащих, свечей. Все пусть выхлопочет по школам и у иподиакона, и берет; я не против.

В 10-м часу вечера уже прокричали по городу " гогвай "* (газетное экстренное известие), в котором значится, что "третьего дня (5 числа) около Мазампо два русских судна с грузом были захвачены и взяты японским военным судном". Конечно, японский флот может наделать немало беды нам".

1904 и 1905 годы прошли для Святителя Николая в непрестанной боли за Отечество и помощи русским военнопленным.

И на страницах его дневника постоянны теперь такие строки

"22 Апреля (5 Мая) 1904. Четверг.

Не будучи на войне, живешь войной. Никак не можешь отделаться от мысли о ней, ни в занятное, ни в свободное время; и ночью в сноведениях она мучает. Это, должно быть, и есть то, что называется патриотизмом. И еще мучительно то, что горишь внутренним, закры­тым пламенем, —не с кем поделиться мыслями, не с кем разделить горе, — один среди японцев; а их вожделения и интересы диаметраль­но противоположные. И еще хорошо, что все вокруг меня так дели­катны: о войне никто ни слова, о японских победах тем меньше; а лица такие сиротные, как будто в душе нет радости и торжества, которые так же естественны при их постоянных победах, как моя печаль при наших постоянных поражениях (так по крайней мере неумолкаемо твердят японские и английские газеты, что нас они беспрерывно бьют на море, а теперь вот и на берегу). . .

Из Мацуяма от наших больных с "Варяга" пришло письмо от лица всех за подписью М. Миронова, извещающее, что мои "три письма к ним и посылки дошли; особенно они обрадовались заботою о них "Всепресветлейшего Великого Государя нашего"; говорится, что их в госпитале там осталось ныне 14 человек; пять выздоровевших на Святой отправлены в Россию; упоминается, что шлют мне свои карто­чки" (которые мною уже посланы в Санкт-Петербург)".

"4 (17) Августа 1904. Среда.

Несчастная эта война с мыслей не идет, ко всему примешивается и все портит; знать патриотизм такое же естественное чувство человека, как сознание своего я. Что будешь делать! Нужно терпеть это бес­прерывное мучительное колотье".

"18 Июня (1 Июля) 1905. Суббота.

Редко бывает такой тягостный день, как сегодня. Тоска и апатия не­одолимые. Вечный гнет печальных известий давит душу до того, что она кричит и плачет неутешно. На войне мы всегда разбиты, а внутри-то России! Лучше бы не знать и не ведать того! Даже наше духовное ведомство, и то замутилось страшно. Нет просвета от бури и ненастья! А тут еще и нефигуральная непогодь и неперестающий дождь расстраивают нервы".

"17 (30) Августа 1905. Среда.

Мы начали рассылать военнопленным наши крестики, сделанные здесь, офицерам серебряные позолоченные, нижним чинам серебряные, сообразно с приходящими уведомлениями о числе лиц, имеющих полу­чить крестики. Инославным, не желающим получить крестики, и ино­верцам будет разослана стоимость серебра крестиков 10 сен с шел­ковым шнурком к нему 5 сен.

По газетам — толки о мире. Но в душе было еще упование, что мир не будет бесславным для России. Линевич стоит еще с своим войском против японской армии, и знать же силен он, что вот уже сколько ме­сяцев японцы не осмеливаются напасть на него. Должно быть скоро будет большое сражение, и в нем, наверное, мы победим, а тогда поло­жение дел совсем изменится; мы еще можем со славою для себя кон­чить эту войну.

Так мечтая, я в самом хорошем расположении духа делал обычный получасовой моцион от библиотеки к дому и обратно перед вечерней работой; надеялся много писем написать сегодня вечером. Увидев Акилу Кадзима, остановившегося на крыльце, я подозвал его, чтобы спросить что-то. Он ответил и говорит: "Мир заключен, получена телеграмма из Америки". Меня точно холодной водой обдало. Мгно­венно отлетела веселость, и охватила тоска. Совершенно так, как бы­ло при разбитии нашего флота, когда я, не зная о том, весело шагал между домом и библиотекой, мечтая о возможной победе Рождествен­ского, и неожиданно увидел у соседа красный флаг, возвещающий, что он уже разбит.

Мир! Но значит это не смываемый веками позор России! Кто же из настоящих русских пожелает теперь мира, не смыв хоть бы одной победой стыда бесприрывных доселе поражений? Мир — это новое великое бедствие России ... Я проворчал что-то Акиле, ушел к себе и целый вечер не мог заняться делом, а перелистывал и читал накопи­вшиеся "Московские Ведомости".

Утром, во время перевода, подали карточку: "Хрисанф Платонович Бирич. Уссуро, о. Сахалин". Приехал с тремя детьми: Емилиею, 12 л., Сергеем, 9 л., Павлом, 8 л. Первую я уже знаю: мать в это же время в прошлом году привезла сюда определить в Католическую француз­скую школу и была у меня; а Емилия говела у нас и встречала Пасху. Теперь отец вместе с нею привез и малышей своих в ту же француз­скую школу католических монахинь. Он богатый рыбопромышленник; у него по найму работают, по рыбной ловле и приготовлению из рыбы "кояси"*— удобрения для продажи японцам, больше 700 японцев и больше 100 русских.

— Отчего же вы не отправите детей в какое-нибудь хорошее рус­ское учебное заведение? —спрашиваю.

Объясняет, тут же при детях, что он из ссыльных: бывший офицер, за дисциплинарное преступление в 1884 г. был сослан на Сахалин на 3 года, по истечении которых остался здесь поселенцем; так боится, что детей его в русской школе жестокие русские воспитанники будут ко­рить тем, что они дети ссыльного, и тем отравлять их существование. К тому же хочется ему, чтобы дети усвоили французский язык, хотя сам же видит, как это ненадежно в таком возрасте: дочь в бытность дома, во время каникул, уже стала забывать по-французски (тогда как здесь, когда говела, затруднялась говорить по-русски). —Обещал я брать в Миссию детей на большие праздники, если не будут брать их в Посольство, как прежде Емилию, на воскресные Богослужения.

Сейчас только что ушел от меня Петр Уцияма, наш учитель Семинарии, взятый в военную службу, и ныне в качестве переводчика сопровождавший пленных сахалинцев в Нарасино. Встреча лично для нас с ним приятная, так как я люблю его, как своего хорошего воспи­танника; и я его напоил чаем и обласкал, но он не знает, какую боль причинил мне своими добродушными рассказами".

"20 Июля (2 Августа) 1905. Среда.

Петр Уцияма опять явился: привел новых пленных с Сахалина, граж­данских, сдать французскому консулу в Иокохаме, военных — в На­расино. Сахалин все более и более прячется в карман Японии. Да они уже и Владивосток обложили, в Де-Кастри войска высадили . .. А внутри России революция. Пришла великая беда на Россию! Знать, она стоит того. Но, Господи, накажи и исправь!"

"1 (14) Августа 1905. Понедельник.

Разослано по всем местам военнопленных мое печатное письмо к ним, уведомляющее, что всем им послано будет по крестику, нижним чинам — серебряные, господам офицерам — вызолоченные; прошу я, чтобы отовсюду известили меня о числе православных, имеющих полу­чить крестики. Католики и протестанты, кто желает, тоже может получить крестик. А не желающие, равно евреи и магометане, полу­чат деньгами стоимость крестика — 10 сен и шнурка к нему — 5 сен, чтобы выставили и число сих в приложенном листе.

Японцы уже забрали Сахалин. Военный губернатор Сахалина генерал-лейтенант Ляпунов взят в плен и с ним больше тысячи нашего войска. Поселяют воинов наших, перевезя в Японию, в Хиросаки и Нарасино, как выше сказано; гражданских чинов с женами и детьми сдают французским властям здесь для отправки в Россию. Дальше японцы принимаются за Камчатку, кажется".

"28 Августа (10 Сентября) 1905. Воскресенье.

Я совершал Литургию и рукоположение катихизатора Моисея Сираива во диакона для того, чтобы он с о. Борисом Ямамура служил у военнопленных в Хиросаки, Акита и Ямагата, где разместили офи­церов с денщиками, взятых в плен на Сахалине. Неделю он будет учи­ться служить по-русски, потом отправится к о. Борису и с ним, к военнопленным".

"6 (19) Ноября 1905. Воскресенье.

Много офицеров в церкви и потом у меня.

Из Сендая прибывший один наш полковник из сахалинских военно­пленных рассказал, что в Сендае между пленными нижними чинами есть 60 поляков не являющих себя русскими патриотами, потому между русскими и ими произошла драка, и 20 поляков избиты, а один из них уже помер от побоев.

Еще говорил полковник, что у сендайских военнопленных нижних чинов хранилось 4-ре знамени, вынесенные из боя у Мукдена, японцы проведали об этом, должно быть от поляков, и стараются отыскать их, но русские до сих пор хорошо прячут".

"8 (21) Ноября 1905. Вторник.

Ровно 25 лет, как я в последний раз приехал в Японию. Слава Богу, что следующее 25-летие придется встречать в могиле, в одиночестве, так как и черви перемрут.

Был из Сендая военнопленный военный губернатор Сахалина генерал-лейтенант Михаил Николаевич Ляпунов с одним из своих адъю­тантов. Много грустного рассказал он про наше административное неустройство, как все его представления в Петербург оставались без всякого исполнения, как его оставили без войска — на всем Сахалине было только 15 тысяч, и прочее; в заключение чуть не заплакал, говоря: "И вот я взят в плен, арестант". А адъютант рассказал про чудовищную жестокость японцев: отряд в 130 человек русских отдал­ся в плен им, и они, связавши всем руки, вывели их на поляну, вырыли могилу и всех до единого изрубили, двух офицеров даже с истязанием, и зарыли в землю. Один русский солдат, скрытно следуя за отрядом, все это видел и ныне, будучи в плену, рассказал Ляпунову, которым составлен протокол, имеющий быть обнародованным после плена.

Из России получено 386 застрахованных тючков с книгами и неко­торые с бельем для военнопленных. Отправлены были, кажется, в июне, получены поздненько, впрочем, успели разослать все по на­значению".

"16 (29) Ноября 1905. Среда.

Отец Алексей Савабе явился, чтобы рассказать, как он проводил са­дившихся в Иокохаме на пароход военнопленных: отслужил для них на судне напутственный молебен, передал им мой прощальный привет и благословение. Все необыкновенно счастливы своим отправлением. Отъезжают на этом пароходе "Воронеж" генерал-лейтенант Ляпунов, военный губернатор Сахалина* и другие офицеры, содержавшиеся в Сендае, офицеры и все нижние чины из Такасаки и прочие.

В сегодняшних газетах объявлено, что по вчерашнее число вы­бывших из Японии военнопленных уже 16,527 человек. Так как всех русских военнопленных в Японии было 71,937, то, значит, остается еще в Японии 55,410 человек. Сегодня был у меня лейтенант Павел Покович-Шишко из Кёото, рассказывал, что слышал генерала Данилова говорящим, что "к Новому году ни одного пленного не останется в Японии." Дай Бог!"

"17 (30) Ноября 1905. Четверг.

Был из Хиросаки военнопленный Хрисанф Платонович Бирич, работопромышленник на Сахалине, во время же войны начальник вольной дружины. Рассказывал про такие жестокости японцев, что в ужас при­ходишь. Не было тогда иностранных корреспондентов, не перед кем было роль гуманных разыгрывать, и потому показали себя в своем натуральном виде: массы мирных жителей избивали без всяких при­чин, женщин насиловали, других женщин и детей рубили и расстрели­вали, также как мужчин; русских каторжников множество и массами расстреляли, под предлогом, что "этот народ, мол, ни к чему не годный "; даже умалишенных больных повытаскивали из госпиталя и расстреляли; а другие массы каторжников, как скотов, перевезли в Декастри и бросили без пищи ... Поверит ли Бринкли всему этому, если рассказать ему? Ни за что! Он, если бы и своими глазами увидел эти зверства японцев, то принял бы это за оптический обман и обернувшись тотчас бы завопил: "Русские варвары творят ужасные зверства, русские дикари свирепствуют и т. д."