С. А. Веднева

Искать своего Христа: штрихи к портрету

поэтессы Елизаветы Кузьминой-Караевой

(матери Марии)

Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева (урожд. Пиленко) - русская поэтесса, входившая в литературное объединение акмеистов «Цех поэтов». В нем появилась первая книга ее стихов «Скифские черепки» (1912). На родине была опубликована и вторая книга «Руфь» (1916).

В эмиграции она известна как монахиня - мать Мария (Скобцова, по фамилии второго мужа). Говоря о ней, хочется вернуть из небытия старинные слова: мать Мария - преславночудный, т. е. великого достойный удивления человек, милосердием своим утверждающий идеал святости в столь безверный и жестокий век. Дан ей был великий дар материнской любви, и спасала она погибающих в этом мире братьев: в 30-е годы - русских эмигрантов, бродивших по горьким тропам чужбины, в 40-е - участников Французского Сопротивления, а также русских военнопленных и евреев, избежавших немецкого лагеря. Арестованная фашистами, мать Мария погибла в газовой камере лагеря Равенсбрюк 31 марта 1945 года. По свидетельву литературоведа К. Мочульского, хорошо знавшего мать Марию, она говорила: «Путь к Богу лежит через любовь к человеку, и другого пути нет ...»¹. Кроме православия, всегда нужна была ей родина - «родившая - Мать»: «Европа?.. По правде говоря, она просто для меня не существует. Я живу только Россией...»².

К сожалению, жизненный подвиг и творчество Е. Ю. Кузьминой-Караваевой оказались на родине забытыми. Но есть здесь одно удивительное «но»: ее трогательный портрет и детски чистый духовный облик давно и хорошо известны любителям русской поэзии.

Когда вы стоите на моем пути,

Токая живая, такая красивая,

Но такая измученная.

Говорите все о печальном,

Думаете о смерти,

Никого не любите

И презираете свою красоту –

Что же? Разве я обижу вас?.. –

Замечательна история появления этого стихотворения. После смерти отца мать увозит Лизу в Петербург. После Ялты, где «солнце, ветер, свобода», этот «город-гроб, в котором никогда, никогда нет солнца», убивает ее: «самая острая тоска за всю жизнь была именно тогда». Двоюродная сестра, называя Лизу «декаденткой» и не разделяя ее пессимистических «бредней», по доброте душевной везет ее на литературный вечер, где читают стихи поэты-декаденты. Один из них навсегда войдет в сердце будущей поэтессы. Она перечитывает все его стихи, прихватывает свои и отправляется на Галерную, за ключами от тайны жизни. Все, что произошло в этот день и вечер, Кузьмина-Караваева описала на страницах воспоминаний «Встречи с Блоком», появившихся пят­надцать лет спустя после смерти поэта:

«Мне скоро будет пятнадцать лет, а он уже взрослый - ему, на­верно лет двадцать пять.

Наконец, собираюсь с духом, говорю все сразу. Петербурга не люблю, рыжий туман ненавижу, не могу справиться с этой осенью, знаю, что в мире тоска, брожу по островам часами и почти наверно знаю что Бога нет..

«Странное чувство - вспоминает она. - Уходя с Галерной, я оста­вила часть души там. Это не полудетская влюбленность. На сердце скорее материнская встревоженностъ и забота» (367) Александр Александрович для нее - «большая, обнаженная, зрячая душ», «Человек, все понимающий, понимающий, что значит бродить без цели по окраинам Петербурга, и что значит видеть мир, в котором нет Бога». Зрячей душой оказалась и сама Лиза: молитву о Блоке она пронесет по жизни до самых последних его дней.

Спустя некоторое время, Лиза получает «конверт необычайный, ярко-синий», а в нем знаменитое теперь стихотворение, финальные строки которого, ставшие афоризмом, знает каждый школьник: «… только влюбленный имеет право на звание человека». В письме Блок пишет: «Если не поздно, то бегите от нас, умирающих...». "

Она так и сделает, но через несколько лет. А пока начинается ее собственный путь в поэзии. В 1910 году она выходит замуж за Д.В.Кузьмина-Караваева, юриста, «друга поэтов, декадента по самому своему существу». Он вводит ее в круг выдающихся представите­лей серебряного века. Особенно интересными были встречи в «баш­не» Вяч. Иванова, как окрестили его квартиру на верхнем этаже: здесь спорили, читали свои произведения В. Розанов, Н. Бердяев, А. Ахмато­ва, Н. Гумилев, А. Блок, А. Белый, А. Ремизов, Д. Мережковский.

В 1912 году выходит первый сборник стихов Кузьминой-Каравае­вой «Скифские черепки». Ранние стихи навеяны детскими впечатлениями от археологических раскопок древних курганов, которые велись непо­далеку от имения отца близ Анапы. Название сборника указывает на его лейтмотив: воскрешение прошлого по найденным черепкам. Централь­ный цикл книги - «Курганная царевна» - разворачивается на ярком, экзотическом фоне далекого прошлого Приазовья и Северного Крыма, рисует картины жизни диких степных кочевников. Лирическая героиня пребывает и в далеком прошлом, и в современности, что напоминает блоковский цикл «На поле Куликовом», где лирический герой - древний войн и в то же время человек двадцатого столетия. Ранние стихи испытали сильное влияние акмеистической школы с ее стремлением к ясности, «вещности» поэтического образа. Однако уже тогда молодая поэтесса искала свой путь и о начинавших входить в славу Гумилеве и Ахматовой думала: «Ни с ним, ни с ней не по пути». Он рыскал вне русской равни­ны, в чужих экзотических странах, она не выходила за порог душной, вставленной безделушками комнаты» (370).

Какой мир был собственным миром Елизаветы Кузьминой-Караваевой? Об этом можно узнать из второй книги стихов «Руфь», вы­шедшей в 1916 году и исполненной религиозной символики. Религиозно-философская проблематика - предмет серьезных раздумий Кузьминой-Караваевой; в начале 10-х годов XX века она училась на философском отделении Бестужевских курсов, слушала философ­ские споры на «Башне», на заседаниях религиозно-философского

общества. Отдавая должное культуре, глубочайшим знаниям старшего поколения (вкусили от всех истин, приобщились ко всем учениям, были в храмах всех богов), она вскоре приходит к безрадостному выводу: «вопили: «Веруем, веруем, не веря, только мучительно желая верить». «... Все казалось, - пишет она в статье «Последние римляне» (1924), объясняя ощущения тех лет, - что упоминание Софии - Премудрости Божией, ссылки на Соловьева, вера в Богочеловечество - это все одно, а церковность гораздо более понятна и доступна любой старой салопнице, бьющей по воскресеньям поклоны в церкви» (196). Происходило это от того, что «утеряно было главное для этого пути: «Если не будете как дети, не войдете в Царство небесное» Детскости не было, не могло быть - была старческая, все постигшая, охладевшая ко всему мудрость».

В ней самой как раз была удивительная детскость и цельность, ясная, чистая простота, дающая веру. В 1914 году в долгих беседах с Блоком она делится своей сокровенной мыслью о том, что «надо сейчас всей России в войне, в труде и в молчании искать своего Христа и в Нем себя найти» (378). Ее выбор - «долой культуру, долой рыжий туман, башню, философию», «бежать». «Не в народ. Народ было очень туманно. А к земле» (373). А «Христос, еще не узнанный, становится своим» (369).

Это настроение и эти раздумья входят в новую поэтическую книгу «Руфь». В стихотворении «Руфь», открывающем ее и носящем про­граммный характер, закономерно возникает библейский образ тру­долюбивой, бескорыстной и преданной женщины (Ветхий завет, кн. «Руфь»). После смерти мужа говорит Руфь-моавитянка своей свек­рови, собравшейся в одиночку вернуться в родной Вифлеем из чужой земли Моавитанской: «... но куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог моим Богом» (Кн. «Руфь». 1, 16). Героиня Кузьминой-Кара­ваевой, как и ветхозаветная Руфь, неутомимо собирает оставленные после уборки на жнивье колосья и «в снопы золотистые вяжет», но, в отличие от нее, делает это не для себя:

А зимою, ступив через порог,

Бабы часто сквозь утренний холод

На снегу замечали у ног

Сноп колосьев не смолотых ... (35)

Руфь - образ-символ самой поэтессы, всего ее творчества и жиз­ни, слитых в единое «жизнетворчество», лейтмотивом которого является Любовь к Богу и человеку, и неутомимый труд на «дорогах любви и отдачи». Вечный труд Руфи поэтесса называет «золотой охотой». Отсюда исходит мотив многотрудности земного пути: «в исходной точке земля - это мрак. В приближении к Богу - Святая земля, преоб­раженная плоть». (247). «Человек волен оставить свой путь в перво­начальной тьме. И может усилиями свободной воли, свободного подвига преобразить его до предела святости». (246).

Не случаен и любимый цвет поэтессы - зеленый: у Нее земля - «житница небес - зеленая планета» (цикл «Преображенная земля»), и рай - «изумрудный» (цикл «Последние дни»), и «дорога к раю средь звезд зеленых» (цикл «Исход») и многое другое. Интересное объяс­нение символики зеленого цвета находим у П. А. Флоренского в ра­боте «Небесные знамения (Размышление о символике цветов)» «тот духовный аспект бытия, - пишет он, - можно сказать, райский ас­пект, при котором нет еще познания добра и зла», «нет еще прямого устремления ни к Богу, ни от Бога, потому что нет еще самых направлений, ни того, ни другого, а есть лишь движение около Бога, свобод­ное играние перед лицом Божиим...» - «этот аспект... зрится золоти­сто-зеленым и прозрачно-изумрудным»³. Именно такова семантика зеленого цвета у Е. Кузьминой-Караваевой.

Библейские мотивы и образы, религиозное мироощущение - осно­ва циклов «Исход», «Вестники», «Война» и др. Своеобразен отклик по­этессы на войну, в которую вступила Россия в 1914 году. Вот некото­рые ее высказывания, относящиеся к тому времени: «Душа приняла войну. Это был не вопрос о победе над немцами, немцы были почти ни при чем. Речь шла о народе, который вдруг стал единой живой личностью, с этой войны, в каком-то смысле, начинал свою историю»; «особенно твердо сознание, что наступили последние сроки. Война - это преддверие конца. Прислушаться, присмотреться, уже вестники гибели и преображения средь нас» (376). Война как апокалипсис рисуется в первом стихотворении цикла: Средь знаков тайных и тревог В путях людей, во всей природе, Узнала я, что близок срок, Что время

наше на исходе (49). Поэтому «среди незнающих - тревога», поэтому «битва чудная», конец старого мира означает начало нового.

Цикл «Обреченность» вбирает мотивы, характерные для поэтов-символистов - смятенность духа, подавленность, печаль, но в целом в «Руфи» Е. Кузьмина-Караваева выступает как христианский, рели­гиозный поэт и остается им до конца своей жизни. (Д. Е. Максимов).

Во все годы жизни в эмиграции, став монахиней матерью Мари­ей, она продолжала писать стихи - «звучные, тяжеловатые, полные силы и какого-то особого внутреннего пламенения» (Т. Манухина). Вся ее поэзия - своеобразный лирический дневник с единственной проблемой: как жить, в чем смысл человеческой жизни? Ответы на эти вопросы даются в духе христианской этики: люби Бога больше, чем себя, и люби ближнего так же, как себя. Эти две новозаветные запо­веди становятся лейтмотивом жизни и творчества матери Марии.

Творческое наследие Е. Ю. Кузьминой-Караваевой многообраз­но: стихи, проза, литературная критика, публицистика на литератур­ные, общественно-политические, религиозно-философские темы. Это наследие до сих пор не собрано и не осмыслено, не раскрыта ее роль в общем литературном процессе и в развитии русской религиозной мысли. Представим размышления Е. Ю. Кузьминой-Караваевой о рус­ских поэтах начала двадцатого столетия - А. Блоке и акмеистах, кото­рые не только не потеряли своей актуальности, но и, спустя почти сто­летие, привлекают глубиной проникновения в сущность явлений.

Впервые воспоминания Е. Ю. Кузьминой-Караваевой «Встречи с Блоком» (1936), представляющие замечательные страницы истории серебряного века, были введены в научный контекст в 1968 г.⁴. На­ступает время их читательского признания.

Вот как описывается в них атмосфера начала века: «Непередава­ем этот воздух 1910 года. Думаю, не ошибусь, если скажу, что куль­турная, литературная, мыслящая Россия была совершенно готова к войне и революции. В этот период смешалось все. Апатия, уныние, упадничество и чаяние новых катастроф и сдвигов. Мы жили среди огромной страны словно на необитаемом острове. Россия не знала

4. См.: Ученые записки Тартуского университета / Вступ. ст. Д. Е. Максимова, примеч. 3. Г. Минц - Вып. 209. - Тарту, 1968. - С. 265-275.

грамоту – в нашей среде сосредоточилась вся мировая культура: цитировали наизусть греков, увлекались французскими символиста­ми, считали скандинавскую литературу своею, знали философов и богословие, поэзию и историю всего мира, в этом смысле были гражданами вселенной, хранителями великого культурного музея человечества. Это был Рим времен упадка. Мы не жили, мы созерцали все самое утонченное, что было в жизни, мы не боялись никаких слов, мы были в области духа циничны и нецеломудренны, в жизни вялы и бездейственны. В известном смысле мы были, конечно, революция до революции, - так глубоко, беспощадно и гибельно перекапывалась почва старой традиции, такие смелые мосты бросались в будущее. И вместе с тем эта глубина и смелость сочетались с неизбежным тлением, с духом умирания, призрачности, эфемерности. Мы были после­дним актом трагедии - разрыва народа и интеллигенции» (368).

В этом «Риме времен упадка» Блок занимает особое место. Он первым почуял приближение конца и в ознаменование конца сам погибал медленно и неотвратимо. Порывая с Петербургом и декадентами, чьи души «изысканные», но «неживые», а безответственные слова действуют как смертельный яд, Кузьмина-Караваева бросает Вячеславу Иванову упрек: «они ответят за гибель Блока». Это проис­ходит в 19 13 году, за восемь лет до его реальной гибели - так она его воспринимала и в этом смысле надо понимать ее молитву о Бло­ке. А вот как выглядит ее «декларация о Блоке», которую она разво­рачивает поздним вечером на заснеженной улице перед А. Н. Тол­стым, возвращаясь из московской квартиры Иванова после очеред­ного спора: «У России, у нашего народа, родился такой ребенок. Самый на нее похожий сын, такой же мучительный, как она. Ну, мать безумна – мы все ее безумьем больны. Но сына этого она нам на руки кинула, и мы должны его спасти, мы за него отвечаем ...» (375). В 1914 году она вопрошает: «Кто вы, Александр Александро­вич .» И сама отвечает: «Вы символ всей нашей жизни, даже всей Рос­сии символ. Перед гибелью, перед смертью. Россия сосредоточила на вас все свои самые страшные лучи, - и вы за нее, во имя ее, как бы образом ее сгораете...» (379).

Бросив Петербург, «башенные сборища», цеха и Бродячих Собак, Кузьмина-Караваева жалеет только об одном «заложнике» - это «человек, символ страшного мира, точка приложения всей муки

его, единственная правда о нем, а может быть и единственное, мукой купленное оправдание его ...» (373).

Так постепенно происходит деление: Петербург, башня Вячеслава, культура, реакция - одно, а другое - «огромный, мудрый, молчащий и целомудренный народ, умирающая революция, почему-то Блок, и еще - еще Христос» (370). Любопытное соседство: револю­ция, Блок, Христос ... Столько лет после блоковской поэмы «Двенадцать» оно не дает покоя никому - ни хвалителям, ни хулителям Блока. Е. Кузьмина-Караваева вспоминает, что уже в первое посещение «башни» она узнала, что «Христос и революция неразрывно связаны, что революция - это раскрытие третьего Завета» (369). Такие разговоры были популярны, «все были за революцию, говорили самые ответственные слова», хотя было ясно, что «никто за нее не умрет, а если узнают о том, что за нее умирают, как-то и это все расценят, одобрят или не одобрят, поймут в высшем смысле, прокричат всю ночь - до утренней яичницы ...» Блок не таков, несмотря на то, что еще при первой их встрече причислял себя к умирающим.

«Для меня сейчас вне сомнения, - писала Караваева в 1924 году, что он-то лично меньше, чем кто-либо, принадлежал к тому миру, умирание которого видел: силою своего пророческого дара он перенес свое творчество из современности в годы грядущие» (197).

Высоко ставя Блока, она всю жизнь жалела его и, будучи девочкой, была полна решимости бороться со злом за Блока, а, повзрослев, поняла: «Что мы можем? Что могу я, любя вас? Потушить - не можем, а если и могли бы, права не имеем: таково ваше высокое избрание - гореть» (379).

Оберегать Блока, душу свою отдать на его защиту - таков главный стержень ее отношения к поэту. Один из таких моментов - история с Рудольфом Штейнером. Осенью 1913 г. в московской квартире Вяч.Иванова приехавший из Германии поэт-символист вдохновенно рассказывает о немецком философе-мистике. Со стороны Кузьминой-Караваевой резкий неосознанный протест, который она объясняет себе внутренней борьбой за Блока, так как «тут для него нечто более страшное, чем все туманы и метели его страшного пути». В 1936 г. ее комментарии гораздо определенней: это был протест против «обожествления и абсолютизации человеческой природной силы». А весной 1914-го в Петербурге Александр Александрович уверяет, что со Штейнером покончено и с ее благословения превращает в груду бумажек присланный Андре­ем Белым портрет немца - в печь... Топка печи у Блока, по словам Е. Ю. - это «священнодействие»: «он приносит ровные березовые поленья. Огонь вспыхивает. Мы садимся против печи и смотрим молча ...».

В свою очередь, Блок просматривает рукопись второго сборника стихов поэтессы: о его заметках на полях рукописи и ее попытках переработать книгу в соответствии с этими указаниями упоминается в письмах Кузьминой-Караваевой к Блоку от 19.01.1914, 15.11.1914. В воспоминаниях есть отрывок, косвенно подтвержда­ли, какое влияние оказывал Блок на формирование творческих принципов поэтессы: «На башне Блок бывал редко. Он там, как и везде, впрочем, много молчал. Помню, как первый раз читала стихи Анна Ахматова, Вячеслав Иванов предложил устроить суд над ее стихами. Он хотел, чтобы Блок был прокурором, а он, Иванов, адвокатом. Блок отказался. Тогда он предложил Блоку защищать ее, а он же будет обвинять. Блок опять отказался. Тогда уж об одном кратко выраженном мнении стал он просить Блока.

Блок покраснел - он удивительно умел краснеть от смущения, - серьезно посмотрел вокруг и сказал: «Она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо писать как бы перед Богом. Все промолчали» (372).

В книге воспоминаний «Встречи с Блоком» Е. Ю. Кузьминой-Караевой удалось воссоздать человечески теплый облик одного из глубочайших лириков серебряного века. Александр Блок у нее прежде всего «дитя добра и света».

Перу Е. Ю. Кузьминой-Караваевой принадлежит интересная статья «Последние римляне» (1924), где она дает оценку старой литературе, отошедшей, по ее мнению, к прошлой эре в истории человечества (символисты, акмеисты, футуристы). Полезно познакомится с ее видением поэтов той школы, к которой принадлежала и она сама в раннем творчестве.

Называя акмеистический путь в поэзии путем крайнего эстетизма. Кузьмина-Караваева своеобразно объясняет его сущность: «Да и не эстетизм это на самом деле, а просто такой взгляд на мир, когда знаешь, что смотришь в последний раз, когда любовно и точно стараешься запечатлеть каждую подробность уходящего.

Эстетизм этот наш был любовью ко всему; к каждой вещи, к каждо­му звуку, к каждой мысли, к каждому движению души человеческой. (...)

И, любя все, хотели эстеты наши изобразить все так, чтобы и в будущем, когда ничего не будет, каждая вещь продолжала бы жить, каждую вещь можно было бы почувствовать, потрогать.

В форме совершенной стремились они изобразить умирающим мир, стремились создать своим творчеством «зеркало вещей», «двоиник мира» (202-203).

Акмэ - вершина, острие. Всех поэтов, примыкавших к акмеистическому течению, автор разделяет сообразно с этим двойным значением слова «акмэ». Одни из них, подобно Гумилеву и Мандельштаму, приняли слово «акмэ» как слово, обозначающее вершину, вершину творчества, стремление к творческому совершенству. Для них акмеизм - крайнее утверждение эстетизма.

Другие поэты, главным образом Анна Ахматова, приняли ближе второе значение «акмэ» - острие. Оставаясь эстеткой, Ахматова все же считала неизбежным для себя среди мира милых вещей на самом острие произведения отобразить то жало, которое все время чув­ствовала в душе: точно в светлой и уютной комнате в окне случайно мелькнет ужас и страх, и на минуту комнату полонит жуть темной ночи, в которой совершается неведомое. «Это всегдашнее напоми­нание о жути, всегдашняя оглядка на окно, которое соединяет ком­нату с внешним миром простых и каменных вещей и чувств, с которы­ми она имеет дело» (204).

Это еще одно, новое отражение того же общего чувства идущей гибели.

Самым ярким и завершенным представителем группы эстетов Кузь­мина-Караваева называет Николая Гумилева. Его стихи насыщены «лю­бовью к тому, о чем он пишет» и «любовью к тому, как он пишет». В то же время каждая вещь, каждое чувство … закостенело, застыло, стало чув­ством, бывшим давно, когда-то - теперь его можно изучать, смотреть на него, удивляться красоте его, совершенству формы лучших стихов ан­тичного мира». Принципы создателя акмеизма - не творчество новых вещей, а «композиция уже сотворенного», так как «все элементы, кото­рые можно комбинировать, уже созданы». Ремесло поэта понимал он как некий долг в совершенном творении отобразить мир, чтобы в стихах мог он продолжать жить - другой жизни ему не было суждено.

Как индивидуальность, Гумилев был «слишком живым человеком, слишком борцом». Отсюда и его путешествия по Африке, мечта о Синдбаде-мореходе, о конквистадорах, отсюда и ясное, героичес­кое отношение к войне, гордость своими солдатскими Георгиями, а может быть, и смерть от чекистских пуль. Хотя и здесь нет однозначности: искание ли это путей обновления в пределах нашей культуры или просто стремление уйти, не присутствовать при разложении жизни. Кузьмина-Караваева склоняется ко второму, и у нее Гумилев – «одна из последних глав книги о том, что было...». Можно сказать, что акмеизм в целом в ее оценке - это «книга о том, что было».

Имя матери Марии стоит в славном ряду русских женщин-под­вижниц. Вернуть из забытья ее имя - почетная обязанность для тех, ному дорога духовная история отечества.

Примечания:

Первая, после 1917 г., публикация избранных стихотворений и прозаических работ в нашей стране: Кузьмина-Караваева, Е. Ю. Избранное / Вст. ст., сост. и примеч. Н. В. Осьмакова. - М.: «Совет­ская Россия», 1991. - 448 с.

В эмиграции вышли следующие книги:

Стихи. Подпись: Монахиня Мария. - Подготовлено самой Е. Ю. Кузь­миной-Караваевой и выпущено под ее наблюдением. - Берлин: Петро­полис. - 1937.

Мать Мария. Стихотворения, поэмы, мистерии, воспоминания об аресте и лагере Равенсбрюк. - Париж, 1947. Подготовлено и изда-^ но «Обществом друзей матери Марии».

Мать Мария. Стихи. - Париж, 1949. Подготовлено и издано «Об­ществом друзей матери Марии».

«Литература о Е. Ю. Кузьминой-Караваевой: Прот. Гаккель Сер­гий Мать Мария (1891-1945). - Париж, 1979. (На англ, и рус. языках).

Максимов, Д. Е. Вступительная статья к «Встречам с Блоком» / Д. Е. Максимов // Ученые записки Тартуского ун-та. - Вып. 209. - Тартур, 1968.

Имена и псевдонимы, которыми пользовалась поэтесса Е. Ю. Кузь­мина-Караваева: Е. Скобцова, монахиня Мария, мать Мария, Ю. Д., Юрий Данилов.

____________________________________________________________

1. Кузьмина-Караваева, Е. Ю. Избранное / Е. Ю. Кузьмина-Караваева. - М.: «Советская Россия», 1991. -С. 13.

2. Там же. С. 433. В дальнейшем все цитаты приведены по этому изданию с указанием в скобках страниц.
3. Священник Павел Флоренский: соч. в4 т. -Т. 2. - М.: «Мысль», 1996. -с 417-418